40 лет назад в СССР началась перестройка

Как вы помните приход Горбачева? Какие у вас были ожидания от нового этапа?

Для меня лично приход Горбачева не стал неожиданностью. В начале 1982 года я поспорил с моим товарищем, а вскоре и «подельником», Юрием Хавкиным о том, кто, как мы думали, сменит Брежнева. Он ставил на Андропова, я — на Горбачева. В каком-то смысле правы оказались оба, просто с определенной последовательностью.

Конечно, в каком-то смысле избрание Горбачева выглядело неожиданным, ведь он занимал пост секретаря по сельскому хозяйству, а это была «расстрельная» должность, учитывая состояние советского АПК на тот момент. Тем не менее, Горбачев тогда был самым молодым членом Политбюро, и это вызывало интерес.

В СССР сразу же появился анекдот.

Черненко умирает, попадает на тот свет. Его встречают Брежнев и Андропов:

— Привет! Какие новости там, внизу?

— Ну, Мишку Горбачева выбрали генсеком.

— Мишку Горбачева?.. А кто его поддерживает?

— Да он сам [уже] ходит.

Его первые появления на публике вызывали растерянность: человек выходит прямо к людям, говорит без бумажки и канцелярщины. Правда, говорит немного туманно, не всегда понятно, о чем именно, но сам стиль подачи был совершенно непривычным.

Звучали даже тревожные сигналы. Например, во время выступления к 40-летию Победы в 1985 году Горбачев произнес хвалебные слова в адрес Сталина — такие, каких и Брежнев себе не позволял. Это настораживало: чем обернется? Реабилитацией Сталина и сталинизма?

А в начале 1986 года, во время визита во Францию, Горбачев в интервью заявил, что в СССР нет политических заключенных — есть лишь люди, нарушившие уголовный кодекс. Все это звучало крайне традиционно и не вызывало особого оптимизма.

Тем не менее, примерно с середины 1986 года начали появляться первые надежды на преобразования. Ключевым событием тогда стало возвращение Андрея Сахарова из горьковской ссылки. Тогда же начался процесс освобождения политзаключенных: во время телефонного разговора с Горбачевым Сахаров сразу назвал список тех, кого, считал, необходимо освободить в первую очередь.

Это была не реабилитация в полном смысле слова — с правовой точки зрения это вообще трудно однозначно квалифицировать. Скорее речь шла о помиловании. Причем власть пыталась добиться от заключенных унизительных уступок: чтобы они раскаивались, давали подписку о том, что больше не будут заниматься «антигосударственной деятельностью». Но, несмотря на это, большинство из них все же были освобождены.

При этом дела по старой редакции статьи 70 все еще возбуждались — вплоть до конца 1988 года. То есть одних освобождали, других продолжали сажать за убеждения, хоть и в единичных случаях. А в 1989 году изменили саму редакцию 70-й статьи. Исчезла формулировка о «распространении заведомо ложных измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй».

А когда вы почувствовали, что начались серьезные изменения?

Январь 1987 года — это первый пленум ЦК, на котором действительно стали ощутимы определенные сдвиги. Тогда прозвучал термин «механизм торможения». Мол, преобразования тормозятся аппаратом, значит, нужно развязывать инициативу со стороны общества.

Появились и законодательные инициативы, хотя тоже противоречивые. В 1986 году, например, вводились меры по борьбе с нетрудовыми доходами, то есть с частной инициативой. Но вскоре за ними последовали Закон о кооперации, Закон об индивидуальной трудовой деятельности, Закон о социалистическом предприятии. Особенно значимым стал Закон о социалистическом предприятии, который вводил понятия «самоуправления трудовых коллективов», «советы коллективов», «выборность руководителей».

Появилась возможность для открытой легальной инициативы снизу. Начало развиваться движение самодеятельных общественных клубов. Например, Заочный политический клуб появился в 1986 году в ответ на письмо в «Комсомольскую правду» от молодого человека из Оренбурга — социалиста Юрия Сухарева. Он предложил создать клуб по переписке — площадку для обсуждения острых общественных проблем и выработки предложений по их решению.

А в августе 1987 года в Москве прошла первая встреча под названием «Диалог: общественная инициатива перестройки». Это была конференция, на которую съехались представители самых разных движений со всей территории СССР. Среди участников были как откровенно политические объединения — например, московский и ленинградский клубы «Перестройка», — так и совсем иные группы: сообщества хиппи, альтернативные молодежные субкультуры. Даже Федерация игры в Го.

Совершенно неожиданным был семинар Валерии Ильиничны Новодворской. Ее выступление произвело сенсацию. Сначала президиум был против того, чтобы предоставлять ей слово — из-за радикальности активистки, но зал на это отреагировал шумом, а затем и голосованием. В итоге большинством настояли: слово надо дать.

И Лера, конечно, выступила в своем стиле. Она заявила, что мы [участники съезда] прямо сейчас должны провозгласить себя Учредительным собранием и не расходиться до тех пор, пока не выработаем политическую программу. Представители партийных и комсомольских органов, присутствовавшие в зале, были ошеломлены.

Получается, низовое движение, по крайней мере на первых порах, в значительной степени было реформистским?

Действительно, низовое движение изначально не несло резкой конфронтационности. Напротив, оно скорее стремилось к диалогу с властью. Хотя со временем градус радикальности начал расти, особенно в 1988 году.

В значительной степени это было связано с XIX партийной конференцией КПСС, где была официально объявлена политическая реформа. Одна из ее идей заключалась в том, чтобы председатели Советов избирались, а не назначались сверху. Это был рискованный шаг, направленный на давление на номенклатуру, но он сработал. Выборы 1989 года показали, что многие «номенклатурные» кандидаты проиграли, хотя полной свободы на выборах все равно не было.

Показательной была ситуация в Ленинграде, где выдвигался Юрий Болдырев. Он шел на выборы против аппаратного кандидата, и его окружное собрание первоначально не хотело его регистрировать. Но произошел драматичний случай: человек, выступавший в поддержку Болдырева, умер от сердечного приступа прямо на трибуне. После этого собрание не решилось проголосовать против, и в итоге Юрий Юрьевич одержал довольно триумфальную победу.

Как вы участвовали в этих событиях?

Нужно немного отступить назад. В 1982 году, 6 апреля, меня арестовал КГБ. Мне предъявили обвинение в антисоветской агитации и пропаганде — по той самой 70-й статье. «Дело молодых социалистов», как его прозвали, было необычным для Москвы, потому что подобное обвинение не выдвигалось в столице на тот момент уже почти 25 лет.

Судя по всему, власти изначально планировали сделать из нашего дела нечто показательное. Андропов докладывал о нем на заседании Политбюро уже 8 апреля, всего через два дня после ареста. Однако позже нам неожиданно предложили сделку и потребовали написать заявления о раскаянии, хоть и не настаивали на их искренности. От публичных выступлений в СМИ мы отказались, но все же написали формальные письма. Я сформулировал свое как «избрание неадекватных методов для достижения целей». Спустя около 13 месяцев после ареста нас освободили.

Но было исключение, которое я до сих пор считаю своей личной виной и ношу на совести: наш товарищ Михаил Ривкин отказался писать какие-либо заявления. Его дело пошло в суд, и он вышел на свободу только весной 1987 года, уже в рамках той самой волны освобождения политзаключенных. Он получил тот срок, который должен был получить я, как так называемый «паровоз» по делу, то есть главный обвиняемый.

Я думаю, что, когда нас выпускали на тех условиях, власти надеялись, что мы все перессоримся. Что начнутся взаимные обвинения, выяснение, кто «сломался», а кто «устоял». Но мы этого избежали.

А в 1986 году началось оживление: появился московский клуб «Перестройка».

Потом произошел раскол, и в начале 1988-го он разделился на «Демократическую перестройку» и «Перестройку-88». Доступ к дискуссиям был свободным для всех, но организационный контроль оставался у «Демократической перестройки», у которой было трое сопредседателей, включая Румянцева и Глазкова.

Для меня лично участие в «Демперестройке» стало подготовительным этапом к созданию в будущей социал-демократической партии. Первым эту мысль озвучил Игорь Минтусов где-то в начале лета 1988 года. И вот летом 1989 года на конференции нескольких клубов социалистической ориентации было объявлено о создании Социал-демократической ассоциации. Ее учредительный съезд прошел в январе 1990 года в Таллинне.

Тогда в странах Балтии начали появляться, пусть еще не совсем официально, новые политические партии. В частности Демократическая партия трудящихся, которая летом того же года организовала летнюю молодежную социал-демократическую школу. Это стало важной площадкой: там начали знакомиться и взаимодействовать будущие активисты Социал-демократической партии России. В то же время в Эстонии появилась Социал-демократическая партия независимости во главе с Марью Лауристин.

На учредительном съезде представители Социал-демократической партии Грузии обратились к нам с замечанием. Они сказали: «Вы создаете нечто вроде союзной структуры, но где здесь российская партия? Мы не готовы входить в такую организацию — только сотрудничать».

Этот сигнал стал одним из важных толчков к тому, чтобы учредить именно российскую партию. Уже в мае 1990 года мы учредили Социал-демократическую партию России — фактически первую из зарегистрированных российских партий. В апреле того же года появилась Либерально-демократическая партия Советского Союза Жириновского, но она позиционировалась как союзная.

Летом 1990 года прошел XXVIII съезд КПСС — последний в ее истории. Именно тогда произошел раскол в Демократической платформе: одна ее часть осталась в партии — «Демплатформа в КПСС», а другая вышла — «Демплатформа вне КПСС». И вот на основе последней и была создана Республиканская партия Российской Федерации. У нее тоже была коллегиальная структура: три сопредседателя — Володя Лысенко, Вячеслав Шостаковский и Игорь Яковенко.

А ведь когда-то я представлял себе, что если и будет партия, то собираться мы будем где-нибудь на лесной поляне, в подполье. А в 1990 году мы уже спокойно собирались в здании Октябрьского райсовета Москвы — такой себе политический инкубатор. Председателем райсовета тогда был Илья Заславский, и именно он предоставлял нам помещение для съездов. Более того, там же оформлялись юридические адреса — и для партий, и для самых разных организаций, коммерческих и некоммерческих. Осенью 1990 года состоялся учредительный съезд «Демократической России», и на нем меня избрали председателем комиссии по труду и занятости.

Как бы вы в целом охарактеризовали эту эпоху? Каковы итоги перестройки для российского и, шире, постсоветского левого движения?

Прежде всего, конечно, это была настоящая политическая весна. Хотя общественное движение того времени при всей своей масштабности оставалось довольно поверхностным. Да, на митинги в Москве выходили сотни тысяч человек, скажем, в марте и мае 1989 года, накануне первого Съезда народных депутатов СССР. Но если сопоставить это с общей численностью населения России, то, конечно, становится понятно, что речь шла все-таки об относительно ограниченной мобилизации.

Левое движение, которое в начале перестройки играло вполне заметную роль, со временем оказалось вытеснено на обочину. На маргинализацию левых повлияло и двусмысленное решение Конституционного суда по «делу КПСС». Он постановил, что запрет КПСС был оправдан, но признал право создавать новые коммунистические организации. Это открыло путь к восстановительному съезду КПРФ, которую возглавил Геннадий Зюганов. Он оказался удобной фигурой для власти и Бориса Ельцина — в качестве системного оппонента, не слишком опасного.

В итоге из КПРФ получилась «хорошая пугалка» — организация, которая панически боится, что ей реально придется взять власть. Это тоже сильно затормозило развитие левого движения. Возник монстр, который перекрыл дорогу другим.

Кроме того, 1990-е годы усилили атомизацию граждан и разрушили те зачатки гражданского общества, которые начали формироваться во второй половине 1980-х — начале 90-х. Массовая опора демократического движения оказалась подорвана.

Получился парадокс: именно те социальные группы, которые активнее всего выступали за радикализацию реформ, в итоге сильнее всех от этих реформ пострадали. Шахтеры. Или инженерно-техническая интеллигенция — сотрудники НИИ и других научно-технических структур. Именно по ним особенно жестко ударили реформы 1992 года.

Как вы считаете, была ли у российского левого движения точка невозврата?

Это все-таки был процесс, а не конкретный момент. Скорее особых перспектив у левого движения не было изначально.

Мы тогда ясно понимали, что советский официоз утратил идеологическую гегемонию. Но мы совершенно недооценили гегемонию глобального капитала, проводником которого, как ни печально, во многом стала статусная советская интеллигенция. Большинство из них очень быстро прошли путь «слева направо».

Примерно до 1990 года правыми считались те, кто выступал за сохранение советских порядков, а левыми — те, кто добивался их реформирования. А потом все поменялось. «Левыми» стали называть КПРФ и подобные ей структуры, то есть тех, кто фактически стоял за реставрацией, за возвратом к прошлому.

Это стало огромной проблемой для других, альтернативных левых. Потому что, когда ты говоришь, что ты левый, тебе сразу говорят: «А, ты за совок, за ГУЛАГ?» — и приходится снова и снова объяснять, что ты из другого лагеря, что ты за другую левизну.

В своей статье 2000 года «Социалистические идеи для XXI века» вы писали о необходимости синтеза социалистической и либеральной традиции, но в их лучших проявлениях. Прошло 25 лет. Как вы сегодня оцениваете формы слияния, которые за это время действительно произошли, особенно в западных странах?

Это не то слияние, о котором я писал тогда. С моей точки зрения, социалистическая идея — это не противопоставление либеральной, а ее логическое и последовательное развитие. Речь идет о том, что одних деклараций о свободе недостаточно — необходимо обеспечить этой свободе материальную базу.

Человек не может быть по-настоящему свободным, если у него нет гарантий элементарного существования. Мне близка позиция, которую еще в 1930-е годы сформулировал Карло Росселли в книге «Либеральный социализм». Он утверждал, что социализм не должен отбрасывать либеральные свободы, а наоборот: углублять и расширять их.

Однако в середине 1970-х годов левые не сумели предложить убедительную альтернативу на фоне кризиса социального государства. Тогда в качестве выхода стал предлагаться неолиберальный ответ: консервативная контрреволюция против модели социального государства.

Социал-демократия и значительная часть коммунистических партий заняли сугубо оборонительную позицию: давайте хотя бы сохраним то, что было завоевано раньше. А в политике, как и в войне, оборонительная стратегия — почти всегда путь к поражению.

Мы сегодня наблюдаем «правый поворот» в странах Запада. В Соединенных Штатах — приход к власти олигархической клики во главе с Трампом. В Европе — усиление радикально-реакционных движений, как «Альтернатива для Германии». Как вы считаете, связано ли это с тем, что левые так и не смогли сформировать полноценный фронт?

Безусловно. Хотя правые и кричат на каждом углу, что все происходящее — это якобы ответ на «вседозволенность левых», что мир, мол, погряз в левизне и все захвачено левыми идеологиями — это, конечно, полнейшее искажение реальности. На деле мы наблюдаем правый поворот, который продолжается с середины 1970-х годов, и сейчас он не просто продолжается, а нарастает.

Некоторые говорят, что мы сейчас уже в кульминации. Но, боюсь, это еще не она. Левые за эти десятилетия уступали позицию за позицией, откатывались назад, шарахались от любых резких шагов. Пытались удержать традиционную социальную опору — то же рабочее движение. Но и оно, к сожалению, ослабло.

Есть интересный, но пока мало осмысленный процесс. С одной стороны, мы видим рост концентрации капитала: все больше власти и ресурсов сосредотачивается в руках все меньшего числа корпораций. А с другой, идет децентрализация самого производства. И это создает новую сложную среду, в которой традиционные инструменты левой политики оказываются неэффективны.

Сегодня предприятия становятся все более малолюдными — результат технологического прогресса и автоматизации. Очень часто люди работают на них в небольших группах, практически без общения. Даже внутри производства исчезает то, что раньше играло колоссальную роль, — живая коммуникация, горизонтальные связи.

А ведь не менее важной частью рабочего движения было и то, что люди не только трудились вместе, но и жили рядом: в тех же районах, на одних и тех же улицах, общались вне работы. Сейчас эта связь разрушена, размыта. Да, остались моногорода вроде той же Аши в Челябинской области, где металлургический завод — единственное крупное предприятие. Там еще сохраняется некая традиционность — и технологическая, и социальная. Но такие города постепенно вымирают, люди оттуда разъезжаются.

Сейчас многие говорят, что в России наблюдается рост интереса к левым идеям, особенно среди молодого поколения. Например, этим летом Глеб Бабич провел одну из немногих действительно громких кампаний в Мосгордуму — тогда, когда почти все уже замолчали.

С другой стороны, мы видим, как в студенческой среде, особенно среди левого студенчества, есть попытки самоорганизации и сопротивления политике властей. Действительно ли сейчас есть такая тенденция или это скорее выдавание желаемого за действительное?

Проблема в том, что этот интерес частично перехватывается такими структурами, как КПРФ и ей подобные. В том же САФе, например, значительную часть составляют представители разных коммунистических течений. И это не особенно радует.

Интерес со стороны молодежи есть, но вот как этот интерес удовлетворить в рамках действительно современных левых идей — это большой вопрос. Потому что и сами эти идеи должны быть действительно современными, отвечающими вызовам сегодняшнего дня. Они должны предлагать реалистичную альтернативу, быть внятными и жизнеспособными — а это, конечно, гигантская проблема.

Мне очень близка метафора, которую использует для левых Энди Мэрифилд в своей книге о магическом марксизме. Он ссылается на «Сто лет одиночества» Маркеса, а точнее на образ полковника Хосе Аркадио Буэндиа. Того самого, который, иногда следуя наитию, иногда — каким-то видениям, а иногда — просто дуновению ветра, прокладывал тропинки через джунгли в поисках прекрасного золотого города — Макондо.

Как вы видите эти тропинки сегодня? В какую сторону, на ваш взгляд, имеет смысл пробираться российскому левому движению?

Иногда я с грустью привожу другую метафору: мостик через болото. В какой-то момент кажется, что под ногами появляется что-то твердое. Ух! — и снова буль-буль, все уходит в трясину, и мы продолжаем строить дальше. Я этим уже полвека занимаюсь.

В каком направлении искать? Думаю, нужно опираться на накопленный интеллектуальный багаж — он огромен. Идеи Кропоткина, на мой взгляд, до сих пор актуальны. Его книга «Поля, фабрики и мастерские» пусть и выглядит архаично, но легко ложится на современный технологический контекст.

Нужно искать новые формы действия, прежде всего на низовом уровне, в системе самоорганизации, в том числе производственной. Мне кажется, не стоит недооценивать такую форму, как кооператив. Но не в том виде, в каком мы видели их в позднесоветский период, когда они часто служили лишь прикрытием для частного предпринимательства или способом перевода общественных ресурсов в частные руки — особенно когда создавались кооперативы при госпредприятиях.

Понятно, что необходима массовость и готовность к действию. И вместе с тем — выработка, если угодно, глобальных альтернатив: как вообще может быть устроена экономика? Как на теоретическом уровне выстраивать экономику, политику, социальные отношения? Не нужно ждать быстрых успехов, не стоит отчаиваться. Надо настраиваться на долгий марш.